Ниже представлен мой перевод отрывков из статьи британского психотерапевта Аманды Джонс. Статья посвящена кейсу умягчения ожесточённости матери в отношении её пятимесячного младенца. Ввиду собственных психотравм из прошлого (травматический опыт детства с матерью-алкоголиком) Сара, мать младенца, спроецировала на свою пятимесячную дочь некую злонамеренность (мол, поведение и крики о помощи её ребёнка — это специальная попытка вывести её, мать, из себя), приписав младенцу качества и намерения, которых у него ещё не могло быть, и из-за этого дистанцировалась от дочери и проявляла неотзывчивость на её крики.
Перевод выполнен с целью психологического просвещения и профилактики подобных ситуаций (если вы обнаружили у себя подобные переживания в отношении своего маленького ребёнка, важно обратиться к семейному психологу-психотерапевту, специализирующемуся на психокоррекции отношений между младенцем и матерью). Также мой опыт частной психологической практики по консультированию взрослых показывает, что подобные проецирование и перенос на ребёнка чего-то чуждого ему могут осуществляться не только в отношении новорождённых и младенцев, но и на более поздних стадиях развития ребёнка (проекция ожиданий, опасений, вытесненного теневого материала и т. д., не соответствующего фактической стадии развития ребёнка или не отражающего его целостной природы). — Прим. перев.
Смягчение нужды матери в том, чтобы отвергать неотложные и связанные с потребностями привязанности крики младенца о помощи
Аманда Джонс — британский перинатальный психотерапевт и профессиональный руководитель одной из служб перинатальной помощи в Лондоне. Специалист по семейной психотерапии, защитила диссертацию в Тэвистокском центре/университете в восточном Лондоне.
Jones A. Softening a mother’s need to reject her baby’s urgent attachment cries for help // Cundy L. (Ed.). Anxiously attached: Understanding and working with preoccupied attachment. — London: Karnac, 2017. Pp. 31–42.
Пер. фрагментов из статьи с англ.: Евгений Пустошкин, eroskosmos.org
Перинатальный период драгоценен, потому что он зарождает надежду, новую жизнь и потенциал для роста всех, кто в нём участвует, однако он также чреват рисками, потому что это время повышенной уязвимости как в физическом, так и в эмоциональном плане. Это время жизни, которое может стать очень рискованным для родителей, вероятно — в особенности для матери и младенца. <…> Во-первых, наиболее мощные, движимые генетикой эмоциональные системы с необходимостью находятся на первом плане для ребёнка и матери, отца и членов расширенной семьи (Panksepp & Biven, 2012). Это включает в себя не только примитивную любовь и защиту, а также жажду быть в отношениях, но и более трудные эмоции страха, ярости и паники. Во-вторых, бессознательные процессы имеют необычайную мощь, и мучительные предсуществующие уязвимости, обиды и негодования могут снова обнажиться в контексте необходимости удовлетворять потребности младенца и его крики о помощи. В-третьих, в особенности у взрослых, наиболее тесно участвующих в самоотверженной родительской заботе, могут активироваться примитивные самозащитные механизмы, и в случае некоторых родителей это может быть опасным для их ребёнка.
В этом кейсе, который я буду описывать, матери младенца по имени Мэйси приходилось использовать защитный механизм отрицания, когда она столкнулась с криками Мэйси о переживаемой ей боли: с точки зрения Сары, матери, Мэйси не была в стрессовом состоянии (это признак отрицания), она, мол, преднамеренно пыталась «довести свою мать до слёз» [букв. «низвести свою мать до рыданий»]. Это убеждение было нестерпимым и не рефлексировалось на сознательном уровне до психотерапии. По понятным причинам, оно ожесточило Сару (мать) и отрезало любую возможность для эмпатийного отклика на Мэйси. Как же так получилось? Что же происходило в уме Сары? Мэйси была долгожданной и желанной. В этом кратком описании мы увидим, как Сарина интерпретация вокальных сигналов о стрессе, посылаемых её дочерью, активировала её собственную эмоциональную реакцию (связанную с [очень трудными] переживаниями в детстве), так что в ответ на это у Сары молниеносно мобилизовались защитные процессы в отчаянной попытке защититься. Эти защитные процессы влияли на её поведение и отклик на сигналы Мэйси об испытываемой ею боли. В такой ситуации, если учесть комплексность всего того, что происходило внутри матери, довербальный ребёнок оказывался в беспомощной ситуации. (32–33)
<…>
Нейробиолог Яак Панксепп предложил довольно простую модель, чтобы помочь нам понять управляемые генетикой первичные аффективные/эмоциональные системы, с которыми приходится жить и справляться любому младенцу и родителю ежедневно, из мгновения в мгновение (Panksepp & Biven, 2012). Эти эмоциональные системы могут отнимать очень много сил для того, чтобы с ними справиться, зачастую нарушают сон и включают в себя эмоциональные состояния страха, паники и ярости. Подобные эмоции возникают в глубинных зонах мозга и зачастую действуют на субкортикальном уровне [то есть ниже коры больших полушарий]. Здесь акцент на том, что родителю, ухаживающему за младенцем, приходится справляться со своими собственными, зачастую сильно активированными первичными эмоциональными системами в ситуации присмотра за ребёнком.
<…>
Жизненно важно, чтобы мать могла чувствовать эмпатию, и для этого необходима способность переживать достаточную меру стрессового состояния её ребёнка, чтобы понимать его, но при этом самой не переживать того же самого. Можно сказать, что у всех младенцев есть совершенно уместная с точки зрения их стадии развития и эволюции потребность выталкивать сложные эмоции, такие как страх, паника и ярость, в свою мать, чтобы та чувствовала эту эмоцию. Почему это важно? Питер Фонаги и другие исследователи развития полагают, что путём чувствования созвучного эмоционального состояния мать соединяется с ребёнком и откликается, пытаясь выполнить какую-то эмоциональную работу в своём теле и уме, чтобы вызвать в себе слова, необходимые для того, чтобы размышлять о том, как можно ухаживать за своим ребёнком, помогать и защищать его. Это помогает её младенцу выжить в трудных переживаниях накатывающих эмоций, таких как страх, паника и ярость. Важный момент состоит в том, что, в идеале, то, что чувствует мать, будет чем-то сходным, но не тем же самым в сравнении с тем, что выражает её ребёнок. Вот почему мы можем чувствовать, как стрессовое состояние младенца проникает в нас. Оно делает это буквально на эмоциональном биохимическом и нейробиологическом уровне. Это и есть то, что называется эмпатией (сопереживанием), и этот опыт может быть весьма дискомфортным. (34–35)
Мать (Сара) использовала первичные защитные процессы [механизмы] проекции и отрицания в попытке справиться со своим эмоциональным коллапсом после рождения ребёнка (Мэйси). Её эмоциональный стресс и защитные процессы пронизывали вторгающимся образом довербальный опыт её ребёнка, что воздействовало на рост их невербальных способов со-бытия вместе таким образом, что, по моему мнению, у младенца развивалась модель-бытия-с-неоткликающейся-и-вторгающейся-матерью. Неоткликающейся — потому что матери Мэйси нужно было отключаться от стрессового состояния младенца путём ожесточения и игнорирования криков Мэйси, а вторгающейся — потому что мать (Сара) имела определённые жёстко зафиксированные идеи о Мэйси, которые вторгались в младенца. Например, она была убеждена, что Мэйси специально хотела «довести свою мать до слёз» [букв. «низвести свою мать до рыданий»], и это значило, что она не брала Мэйси на руки, когда та плакала; она хотела запереть её в комнате и уйти подальше. Особенной проблемой для пятимесячного младенца, каковым была Мэйси, было то, что её мать не чувствовала ни симпатии, ни нежности по отношению к ней. Психика матери Мэйси защитно ожесточилась в ответ на навязчивое убеждение, будто её дочь специально пыталась заставить её чувствовать боль и стыд; в частности, Сара была убеждена, что ребёнок хотела, цитирую, «низвести меня до рыданий» (reduce me to the point of tears). Это убеждение перекрывало любые другие варианты интерпретации криков ребёнка. Израненное эмоциональное состояние Сары передавалось множеством невербальных способов.
На примере Сары, матери, я буду исследовать, каким образом она не могла усвоить стрессовое состояние и страдание своего ребёнка, не говоря уже об осознанном их чувствовании и размышлении по их поводу, ибо она была слишком погружена в собственные чувства и тоже нуждалась в том, чтобы защитить себя от того, что, как ей казалось, чувствовала Мэйси. Психотерапевтическая помощь, получаемая в течение значительного времени, могла помочь ей и принести облегчение. (36–37)
* * *
В начале психотерапии младенец (Мэйси) уже в значительной мере избегала смотреть в лицо своей матери. Она весьма точно воспринимала, что выражение лица её матери будет пронизывать её неприятнейшим образом, так что она демонстрировала признаки сопротивления этому вторжению. Когда я использую здесь термин «избегание», я имею в виду, что Мэйси, по-видимому, пыталась отрицать само существование своей матери. Она прибегала к множеству способов лишь бы не смотреть на мать. <…>
Мы начали психотерапию, когда Мэйси было пять месяцев от роду. И всё же Мэйси была долгожданным и желанным ребёнком. Как же так получилось, что её рождение так подорвало жизнь матери? Мэйси вызвала к жизни в своей матери определённый набор проблематичных бессознательных защитных процессов. В ситуации, когда у матери очень трудная биография и отсутствуют восстановительные переживания или же она не получала психотерапевтической помощи, не является чем-то необычным, что новорождённый младенец оказывается спутан матерью со значимыми фигурами из её прошлого, равно как и с отчуждёнными аспектами её собственной личности. То же самое касается и отца. Родитель, так сказать, осуществляет перенос своих предыдущих переживаний таким образом, что они становятся частью нынешних отношений.
Сара смогла описать, что, пребывая с Мэйси, Сара чувствовала себя словно бы в присутствии чужака, что, как мы обнаружили, отражало её переживание отчуждённости от собственной матери. Также Сара была глубоко травмирована родами, при которых потребовалось проведение экстренного кесарева сечения. Из-за этого она чувствовала себя так, будто она претерпела физическое насилие, и ощущала себя очень уязвимой. Сара чувствовала свою уязвимость как нечто отвратительное, «чуждое» для неё. Всё это переносилось/проецировалось/оживало, когда она оказывалась в присутствии своего рыдающего ребёнка.
Вот почему работа с матерью/отцом и ребёнком вместе оказывает столь мощный эффект. Ведь когда младенец, наподобие Мэйси, «приходит» на психотерапию вместе с матерью, вместе с ним в кабинет приходит и эта психодинамика: невозможно спрятаться от проекций и динамики переноса, невозможно их избежать. Мэйси показала мне, какие трудности она испытывала, и мне как её психотерапевту мой собственный эмоциональный отклик на опыт пребывания в одном кабинете с ней и её матерью предоставил критически важную информацию о бессознательных влияниях, которые, возможно, приводят к нарушению взаимоотношений между родителем и младенцем.
Если младенец, наподобие Мэйси, переживает свою мать как закрытую для всех его коммуникаций, это может порою приводить к эскалации происходящего, ещё более сильному проецированию и выражению младенцем своих невыносимых чувств — с возрастанием безутешного рёва. Всё это является отчаянной попыткой младенца достучаться до своей матери. Мать, в свою очередь, чувствует, что в неё вторгается её ребёнок, которого она воспринимает как «невосприимчивого» к её помощи и грудному молоку. Я была свидетелем этого в случае с Мэйси и Сарой, и я видела, насколько ожесточённой становилась Сара, когда Мэйси ревела. Однако под бронёй ожесточения скрывалась другая Сара — безутешная, подобная ребёнку Сара, пребывавшая в ужасе. Вполне понятно, почему она нуждалась в том, чтобы дистанцироваться от своих истинных чувств. (37–38)
<…>
В этом кейсе я особенно высветила то, как защитная потребность матери в ожесточении и невосприимчивости к ребёнку, плюс вторжение враждебных [относительно ребёнка] убеждений/проекций матери, являются крайне травмирующими для ребёнка. Я благодарна статье Вильгельма Скогстада «Неоткликающаяся и вторгающаяся: непроницаемый объект в переносе и контрпереносе» (“Impervious and intrusive: the impenetrable object in transference and countertransference,” 2013), опубликованной в «Международном журнале психоанализа». Благодаря ей я смогла пересмотреть клинический материал сессий с Сарой и Мэйси, с которыми я работала несколько лет назад. Как я надеюсь, это помогло мне углубить своё понимания этих необычайных трудностей пребывания в тесной близости друг с другом. Скогстад обращается к богатому клиническому материалу и выдвигает гипотезу о том, как ребёнок, по-видимому, интернализирует мать, которая переживалась как неоткликающаяся [или неотзывчивая, невосприимчивая] для обычных проекций и прочих коммуникаций со стороны младенца (в особенности что касается движимых генетикой криков о стрессовых переживаниях, которые всегда наполнены первичными эмоциями младенца — например, паникой, страхом, яростью). Ещё более сложный вопрос касается того, что Скогстад описывает, как мать также переживается ещё и как вторгающаяся в том смысле, что мать проецирует на своего ребёнка некоторые беспокойные убеждения и ожидания. Это может происходить, когда сама мать обеспокоена, озабочена или травмирована и легко впадает в самопоглощённое состояние ума с мыслями только обо «мне-мне-мне», в которых её основной целью становится защита себя от того, кем, как ей [мнимо] чувствуется, является её ребёнок. Телесный отклик матери (Сары) на крики Мэйси незамедлительно вызывал мысли о том, что её преследуют. Она не могла ничего поделать с тем, что ей казалось, будто её ребёнок специально пытается вызвать у неё стрессовое состояние, так что её самозащитная реакция состояла либо в нападении, либо в бегстве, либо в замирании.
Скогстад вводит идею, что такой ребёнок, как Мэйси, если ей вовремя не оказали помощь, вероятно, может начать формировать образ «непронициаемой матери» в своём уме, так что в будущем подобное присутствие внутреннего образа и его влияние может быть весьма отвергающим для любых попыток помочь, войти с ней в близкий контакт или позаботиться о ней. Иными словами, позицией по умолчанию будет становиться самоотключение и отталкивание любой возможной помощи, что подрывает саму возможность наслаждаться интимными эмоциональными отношениями.
* * *
Ключевой особенностью матерей, подобных Саре, является переживание, которое я могу описать лишь как тяжёлое чувство, что она (мать) заполнена какой-то чёрной дырой — неописуемой пустотой-вакуумом там, где должно было присутствовать «чувство, что тебя любят». Сара чувствовала себя нежеланной, нелюбимой, в её опыте её собственная мать хотела ей навредить. Нет ничего хуже подобной ситуации. Так что, когда Мэйси родилась в столь травматичных обстоятельствах, Сара поверила в идею, будто её ребёнок была чужаком, который хотел нанести ей вред и боль. Когда Сара (мать) воспользовалась психотерапевтическими отношениями, чтобы получить прозрение (инсайт) относительно этих запутанных клубков, её прошлые переживания перестали преследовать её в её повседневных взаимодействиях с Мэйси. Её настроение улучшилось, и Мэйси стала обретать способность по-настоящему обращаться к телу и уму своей матери за помощью с её большими чувствами. Это показывает значительный прогресс у неё и её матери, так что и младенец, и мать стали мягче относиться друг к другу.
В силу необходимости это является упрощённым описанием комплексного психотерапевтического процесса, выбранного для иллюстрации некоторых теоретических аспектов — особенно что касается важности оказания помощи матери в отношении её активированных защитных процессов, когда она сталкивается лицом к лицу с призраками из её прошлого, оживающими в её жизни и пронизывающими её ужасающими способами, когда ей требуется удовлетворять потребности своего новорождённого ребёнка. (40–41)
Библиография
Fonagy, P. (2001). Attachment Theory and Psychoanalysis. New York: Other Press.
Panksepp, J., & Biven, L. (2012). The Archaeology of Mind: Neuroevolutionary Origins of Human Emotions. New York: W. W. Norton.
Skogstad, W. (2013). Impervious and intrusive: the impenetrable object in transference and countertransference. The International Journal of Psychoanalysis, 94: 221–238.