Сегодня был невыразимый закат; и от него мысли о памяти; самое изумительное, что в нас есть, что нарушает обычные законы сознания, как и бессознания, есть память; сознание есть связь восприятий, их упорядочивающая; она — центр их: сознание — связь знаний, т. е. чего-либо с чем-либо; если бы сознание было ассоциативно, если бы корень его был навык привычки, то сознание должно бы действовать только в пределах того отрезка времени, когда оно есть; там, где оно пресекается, все ассоциации, все связи того с этим нарушены; обычно сознание пресекается каждую ночь; засыпая, я ныряю точно в бездонный колодезь; все узоры, выгравированные на поверхности сознания, как узоры тросточки на песке, смыты; и нет никакого объяснения тому, что я, выныривая из сна, помню о приобретённых мною вчера и позавчера навыках; я бы должен, проснувшись, заново выучиваться всему тому, что знал вчера; а я помню мои узнания; память, факт бытия её и главным образом то, что она связывает сознание одного отрывка времени («вчера») с другим (c «сегодня»), перелетая через провал бессознания, или сна без грёз, — эмпирическое доказательство того, что память соединяет сознание с бессознанием в то, что одновременно за порогом обычного сознания и обычного бессознания; оно и сознание высшего порядка; оно же и бессознание высшего порядка; оно и есть то бытие, о котором говорит Баратынский: «Есть бытие, но именем каким его назвать: ни сон оно, ни бденье…» И далее: «В человеке им» — т. е. — бытием — «безумие граничит с разуменьем». Только не граничит, а соединяет ум и без-умие в способность высшего порядка; необъяснима с точки зрения механики память о двух смежных днях, отделённых сном; ещё необъяснимее то, что опыт каждого строится на памяти о переживаньях, обнимающих десятки лет, и эти воспоминания в условиях развития памяти и опыта памяти углубляют каждый день, подавая его на бездонном фоне воспоминаний; мы помним миги, отделённые друг от друга десятками лет; и в условиях развития опыта памяти мы связываем отбором фактов памяти разрозненные штрихи в особую высшую причинность, не имеющую ничего общего с механической, согласно которой из комплекса причин тотчас же вытекает действие, как переживание, вытекающее из цепи предшествующих; между тем: кто имеет опыт переживаний, тот знает, что есть в нас ряд внезапных и будто бы беспричинных переживаний, продиктованных памятью, внезапно подающей нам какой-нибудь факт далёкого прошлого, который, восстав наперерез механической причинности, есть подлинная причина действия в нас переживания, не объяснимого никакими механическими законами психологии. В высшей причинности, которой корень — память, иногда действие отделено от причины десятками лет; иногда обратно: переживание из «сегодня» объясняет нам переживание далёкого прошлого.
Кто вглублялся в рост памяти в нас, кто упражнялся в памяти, тот имеет необъяснимое ничем расширение памяти, когда получаешь совершенно точное представление, что помнишь то, чего в обычных законах сознания как бы и не было. У меня были миги, когда становилось ясно, что я помню нечто, что было до моего рождения, что до моего рождения я уже был на Земле, что с высоко развитой памятью начинаешь преодолевать «эту» свою жизнь на земле и довспоминаешься до какой-то другой своей жизни так, как в условиях обычной, короткой памяти, свободно мыслишь о том, что было вчера.
Разительное свойство памяти, что она способна в опыте внимания к ней удлиняться до бесконечности, переходя за грань начала памяти, или первых мигов сознания, к вспоминанию своей жизни до этого сознания в каком-то ином, невообразимом в законах логики; можно довспомнить себя, или свой корень, корень «я», до начала вселенной, и смутно переживать, как память о какой-то бывшей памяти, корень своего «я» в том, в чём он лежал в первом дне творения. Это удлинение памяти до памяти о какой-то иной памяти, постепенно вскрываемой в нас так, как обычная память вскрывается и растёт в примитивном сознании, лежит в основе внутреннего понимания христианства; внутреннее христианство есть только память, скрытая сперва в памяти обычной: «О том, что видели, о том, что осязали» (Иоанн). На пути в Дамаск Павел вдруг вспомнил; осиявший его свет был светом раскрывшейся вдруг, во весь рост памяти о памяти, второй памяти, — той, которая впечатана на дно всех мифов, начиная с ацтекских, египетских, греческих, атлантских и кончая мифов любой ежедневности, мараморохов сегодняшнего дня; Иисус в том смысле не нарушил, а исполнил завет Евреев, что он вскрыл мифы о Иегове и показал, что было — до Иеговы; до еврейского Иеговы был закланный до создания мира, о котором помнили доисторические Египтяне (до них Атланты). Память о том, что было до рождения, не более чудесна, чем то различие, которое лежит между людьми с короткой и длинной памятью в обычном смысле; человек с короткой памятью ещё помнит о том, что было вчера, а то, что он переживал год назад, уже не помнит; и этим отрезает себя от самопознания; человек с длинной памятью держит в своих руках десятилетия сознательной жизни, влагая их опыт в опыт сегодняшнего восприятия; всякое восприятие опирается на память; человек с бесконечно удлинённой памятью бесконечно воспитанней обычного человека; внутренний христианин есть человек, воспитанный памятью; никакой догмы ему не нужно; он «вспомнил»; и стало быть: «Никогда не забудет»; Послание Павла, Евангелия — отчёт о том, что вспомнилось в пределе удлинения обычной человеческой памяти.
Но и обычная память для вдумчивого человека есть не меньшее чудо, чем чудо воскресения, ибо разве не чудо воскресения себя вчерашнего из бессознания в «сегодня»; память о вчерашнем дне — чудо преодоления смерти, ибо смерть есть только абсолютное бессознание в сравнении с обычно нам данным (обмороком, сном без грёз и т. д.).
Факт уже обычной памяти есть доказательство бессмертия сознания в самосознании, а факт роста памяти и её удлинения в память о какой-то другой памяти (память о том. чего и не было в этой жизни) есть доказательство бессмертия самосознания в том, что было от начала века; и это то, что было от начала, мы назвали «Христос».
Христос есть стояние нашего «Я» в Отце всего.
Обнаружение этого не посредством лишь истории христианства, а в факте личного опыта и есть начало второго пришествия; второе пришествие начинается с «довспомнил»; а «довспомнить» может каждый, если у него удлинена память, не какая-нибудь особенная, потусторонняя, а — эта, наша.
В обычной памяти мы держимся за верёвку, которая перекинута не только через бездну (сон), отделяющую сегодняшний день от вчерашнего, но и через бездну лет; как сейчас помню себя ползающим у подола нянюшки Александры, а это было тому назад сорок восемь лет; о бытии ученика ремесленной школы, племянника нянюшки, я вспомнил лишь в 15-м году, ни разу не вспомнив о нём лет 30; и это есть чудо не меньшее, чем мои воспоминания о том, как кто-то гнался за мной, когда я ещё не родился. Я убежал от «него», вероятно в утробу матери, как в дом, а «он» ещё долго колотился и угрожал мне за стенами дома роем детских кошмаров. Всё детство я помнил о том, что было до рождения; а с 1902 года вспомнил о том, что и я… знал Христа; и эта последняя память удлинилась невероятно в 1912–1915 годах.
Если бы люди почаще задумывались над фактом памяти, вся мировая история пошла бы под острым углом круто вверх, так именно, как она ныне от беспамятства под острым углом к норме жизни падает вниз, в бездну забвения (современное поколение даже не знает обычной истории; где ему знать до-историю.
До-история начинается в нас: когда мы, изучив ход истории и уткнувшись в её горизонт, поворачиваемся на себя, мы в себе узнаём то, что было до Египта; и постепенно прочитываем всё дальше и дальше: вспять.
— Андрей Белый, запись в дневнике от 28 июля 1932 года, Москва
(Белый А. «Все мысли для выхода в свет — заперты». Дневники 1930-х годов / сост., вступ. ст., подг. текста и коммент. Моники Спивак. — М.: Common Place, 2021. С. 208–213.)